Встреч с Юрием Николаевичем Рерихом было у меня немного. Иногда это были только эпизоды, а иногда - только отблески их. Тем не менее, даже если это были и не личные встречи, а всего лишь чьи-то рассказы, впечатления, всегда прикосновение к Юрию Николаевичу было открытием нового, окрыляющего, радостного, как раскрытие врат в неведомый мир, влекущий, и, чувство подсказывало - истинный. И за этим миром виднелись ещё дальнейшие. Очень трудно передать словами ту чудесную атмосферу, которая была около него. В ней всегда - свежесть, неповторяемость, неожиданность. Можно образно сравнить с ощущением, которое бывает, когда идёшь вверх в горы вдоль горного ручья с - хрустальной водой, переливающейся через камни и когда поднимаешься всё выше и выше, пока наконец не открываются горные хребты, сверкающие белизной снега, а за ними ещё и ещё громадные снежные исполины, уходящие в беспредельность.
Подобные ощущения охватывали и тогда, когда доводилось читать в оригинале письма Елены Ивановны Рерих, держать их в руках, иногда целиком написанные ею от руки, иногда - на машинке, но с добавлениями и правками, сделанными её почерком. Неописуемое чувство благодати. Но тут, с Юрием Николаевичем, реальные встречи, непосредственно о нас и нашем будущем.
Но эти встречи с Юрием Николаевичем имели свой пролог и очень продолжительный эпилог. Уже в 1954 году, интересуясь творчеством Николая Рериха, в архиве Рихарда Рудзитиса пришлось видеть ряд фотографий Юрия Николаевича. Он - у входа в здание Института "Урусвати". Решительный, строгий, волевой, в воинственной позе. Вот, - он на лошади в папахе, гимнастёрке, галифе - истинный казак. Виделись - в нём лучшие традиции русского казачества: самоотверженность, патриотизм, благородство, бесстрашие, готовность к подвигу.
Представлялось - он герой, великий человек, значительный духом и телом.
Реальность встречи в те годы не рисовалась. Только мечты, слухи, расплывчатые суждения, что "должен бы приехать", что "хотят вернуться на Родину…" Всё неясно, туманно, тревожаще. Письма Рерихов, адресованные другим их сотрудникам и десятки раз переписанные, приходили тайком то из Америки, то через Польшу. Хотелось иметь конкретные сведения, а время, казалось, уже подходило.
Уже в 1956 году в Риге в Музее латышского и русского искусства дирекция музея осмелилась выставить ряд полотен Николая Рериха, доселе прятанных в запасниках. Уже в рижских газетах были заметки по поводу этой экспозиции - первые лас-точки после долгих лет замалчивания.
Была попытка у меня написать об этом в московский журнал "Искусство". Я написал нечто по своему разуме-нию, наподобие обзора и информации. Показал Рихарду Яковлевичу. Он написал свой вариант, гораздо художе-ственней литературно, эмоциональней и возвышенней, богаче по языку. Предложил мне самому решить, что посылать. Конечно, я решил - его. Переписал и, согласно договорённости, под своим именем послал в редакцию. Ответ на мой домашний адрес пришёл через месяц: ста-тья не является искусствоведческим исследованием, по-этому не может быть опубликована в данном журнале. Поместили бы они её туда - была бы первая ласточка в центральной прессе за год до приезда Юрия Рериха.
 |
| Ю.Н. Рерих в Кулу, 30-е гг. |
Летом 1957 года, досрочно завершив очередную пле-нерную художественную практику Академии художеств, я с группой студентов-товарищей поехал на 1У-й Международный фестиваль молодёжи и студентов в Москву. Главная мысль, двинувшая нас, была сле-дующей: ведь будут там люди из Индии, может быть удастся что-то узнать, наладить связи. Но на деле осуществить это оказалось крайне трудно. Все ино-странцы были или в сопровождении наших пред-ставителей или - окружены толпой молодых москвичей, жаждущих автографа. Все были заняты, торопились и ускоряли шаг, как только замечали, что кто-то к ним приближается. Если и нам удавалось перехватить какого-то индуса на пару слов, то препятствовал языковой барь-ер. Что говорили мы на английском, они понимали, но что отвечали они, для нас было совершенно непонятно. Но чувствовалось, что эти молодые смуглые люди в бе-лоснежных чалмах очень далеки от мира интересов Ре-рихов, хотя о них слышали. Чтобы выйти из тупиковых ситуаций взаимного непонимания, приходилось заканчи-вать встречу банальной просьбой об автографе. И, как только окружающая публика видела в моих руках от-крытку и авторучку, так мигом обступала нас плотным кольцом, из которого мне уже с трудом приходилось выбираться. Все требовали автографа, и бедный ино-странец застревал надолго, явно опаздывая на какую-то встречу.
Жили мы в двух комнатах большой коммунальной квартиры двухэтажного дома в старой части Москвы, недалеко от Трубной площади. Сам хозяин этих двух комнат в данное время отдыхал где-то на юге, и мы в его скромно обставленном жилище свободно хозяйствовали.
Фестиваль вскоре закончился. Иностранцы отхлынули с московских площадей и улиц. Но мы ещё посещали музеи, выставки. Гунта Рихардовна Рудзите, приехавшая вместе с нами, обходила по списку, данному Рихардом Яковлевичем, знакомых людей. Побывала и у врача-гомеопата Мухина, давнишнего, ещё дореволюционного знакомого Рерихов и коллекционера его картин. Осмот-рела его собрание ранних полотен Рериха, развешанных в его особняке. Мухин пообещал через неделю, следую-щим воскресеньем, принять и друзей Гунты Рихардовны, молодых студентов Академии художеств - меня с моим однокурсником.
В назначенный день мы отправились к Мухину. На старой, узковатой и извилистой улице за каменной сте-ной с калиткой, воротами, во дворе - двухэтажный дом. Выложенная каменными плитами дорожка ведёт к нему. В центре Москвы и - особняк со двором, садом - как воспоминание минувших веков дворянского уклада жиз-ни.
Дверь открывает хозяин. Небольшого роста, сухова-тый, внешность интеллигента, а может быть и ари-стократа. Гунта представляет ему нас - студентов. Он подаёт мне руку, я жму её и по какой-то укоренившейся во мне привычке, уже успевшей сложиться, пристально глянул в глаза ему. И было неожиданным и непонятным для меня то, что он тут же их отвёл, будто избегал подобного взгляда. Занервничал, как если бы его в этот момент что-то сильно встревожило, быстро поздоровался с моим другом и пошёл вглубь просторной прихожей беседовать с Гунтой, на ходу жестом руки приглашая нас смотреть картины. Действительно, в ши-роком, просторном коридоре, но темноватом, с серыми стенами и тускло освещённом, висели большие полотна Рериха. Сразу узнавались они по уже ранее виденным репродукциям. Казалось мне, что всё же написанные давнишней темперой картины потемнели. Долго стоял я перед любимым полотном "ПОМОРЯНЕ. УТРО". Рас-сматривал. Мухин в это время о чём-то оживлённо гово-рил с Гунтой в глубине помещения. Был возбуждённым, беседовал стоя у столика, не пригласив гостью сесть. Вскоре мы ушли.
Гунта тоже была и воодушевлена и радостно встревоже-на. По дороге объяснила, что прежняя её встреча с ним была очень сердечной и дружной, пили чай, долго бесе-довали, а нами он, видимо, был испуган - появление двух молодых людей, которым неизвестно - можно ли доверять? Но не это главное. Это - пустяк. Главное - новость, что приехал Ю.Н. Рерих! Что он уже в Москве!
Тут же, по дороге, мы обсудили, что же делать, как сообщить эту важнейшую и тайную в то время весть Рихарду Яковлевичу. Его приезд был необходим, Юрий Николаевич хочет с ним лично видеться. Решили, что мой друг поедет незамедлительно в Ригу и лично, без свидетелей, устно сообщит Рихарду Яковлевичу эту но-вость. Так и поступили.
 |
| Рихард Яковлевич Рудзитис, 1937 год. |
Приехал в Москву Рихард Яковлевич. При первых встречах его и Гунты с Юрием Николаевичем я не при-сутствовал. Ведь ещё молод, всего 20 лет, и вопросы, решаемые с Рихардом Яковлевичем, больше касались обществ и всего движения. Но вечерами я их встречал, и вносили они каждый раз в старое жилище древнего дома возвышенную волну свежести, новизны, важности, радо-сти. Их лица были просветлёнными, эмоционально вознесёнными, будто несли на себе отблеск великих вершин и аромат горной атмосферы.
Встреча ожидала и меня. Было решено перед моим отъездом обратно в Ригу взять меня с собой к Юрию Николаевичу. Я готовился увидеть великого человека.
Настал день встречи - 2 сентября 1957 года. Прибыли мы в новый район Москвы. Простор, новизна, много-этажные дома. Поднимаемся по широкой, светлой лестнице. Звоним. Дверь открывает женщина - хрупкая, небольшая, одежда в оранжево-коричневых оттенках. Встречает нас приветливой, добродушной улыбкой, вежливо приглашая нас заходить, но вся как бы несколько отстранённая. Весь её облик, прямая, спокойная стать безошибочно свидетельствовали о воспитании и жизни в совсем иной, чем наша, высококультурной среде.
Рихард Яковлевич снимает плащ, Гунта - тоже. Я стою в этом коридоре, передо мной раскрыта двухстворчатая дверь в большую комнату, но я ещё не захожу и не рас-сматриваю её. Думаю: "Появится он и будет встреча". И тут совсем неожиданно, когда мой взгляд невзначай скользнул в глубину этой комнаты, я увидел глаза, именно только чьи-то глаза, которые мгновенно, как на-сквозь меня пронзили, и в тот миг я видел только их, а всё остальное расплылось в молочном тумане. Меня ох-ватило непреодолимое чувство, что я весь, каким я есть, был и буду, со всеми своими плохими и хорошими свой-ствами уже просвечен и увиден этими глазами. Состоя-ние не из приятных.
Я собрался с мыслями. Что же это? Внимательно гля-нул и увидел в середине зала силуэт мужчины неболь-шого роста, стоящего в уверенной позе человека, обла-дающего армейской выправкой, ноги широко расставле-ны, в офицерской рубашке цвета хаки, и смотрящего на меня. Кто это? Но взгляд, пронзивший меня, тут же ис-чез, как не был, ушёл вглубь. Вместо него уже засияла приветливая улыбка. Человек решительным шагом дви-нулся навстречу нам. Тут только мозг начал сознавать, что это и есть Юрий Николаевич, тот "великий человек", о котором я думал, и что он вовсе не обязан быть вели-кого роста.
Рихард Яковлевич представил меня как одного из его молодых друзей. Мы зашли в залу. Видно было сразу - новоселье. Была уже некоторая мебель - письменный стол, стулья, но вдоль стены довольно грубовато сбиты из некрашеных реек стеллажи. Юрий Николаевич сразу стал рассказывать, что вагон с его вещами, архивом, кар-тинами отца всё ещё в Одессе, что ещё не пришёл. Но для архива он готовит стеллажи. Что в качестве столяров ему прислали морскую пехоту и эти солдаты ему делают полки. Показывает мебель, которую Мухин помог ему приобрести.
Мы сели. Юрий Николаевич - за своим письменным столом. Напротив стола - Рихард Яковлевич и Гунта. Беседа шла в основном с Рихардом Яковлевичем. Мне Юрий Николаевич дал смотреть большую монографию Николая Константиновича на английском языке.
Сижу, не очень внимательно смотрю репродукции картин. Всё ново, всё насыщено великой культурой. Но моё главное внимание - он.
Теперь хорошо могу видеть его. Черты лица такие же, как можно было представить на фотографии. Несколько седеющие волосы. Но какая красота и привлекательность! Кожа лица тонкая, прозрачная, какая бывает у юных девушек, выросших в условиях чистой природы: лоб белый, щёки слегка розовые. Густая, но коротко стриженая борода, усы. Впечатление очень здорового, юного лица. Но кого же мне он сильно напоминает? Да, - русских князей, героев русских былин, тех прекрасных людей, одновременно полных сил и мужества, одновременно нежных, любящих, скромных. Ведь парадокс - из Индии, но исконно русский, и речь чистая, верная. Такой язык в русской литературной классике, ни тени в нём привычной нам шелухи, искажений, сокращений, неуклюжих заимствований и бытовой серости.
Понимаю, что нехорошо так рассматривать человека, тем более наделённого особой чуткостью. Стараюсь уг-лубиться в монографию, но воспринимаю плохо. Глянул опять на него. Беседует с Рихардом Яковлевичем. Лицо такое, что кажется - излучает благо. Все черты столь ясны. Глаза карие, миндалевидные в оправе чёрных чут-ких ресниц, и верхних и нижних. Красивые. Тут мельк-нула мысль: ведь сын Елены Ивановны, это её глаза, он - отражение её красоты.
(Продолжение в следующем №№)
